Он был измотан и ничего не мог делать. Все тело было натянуто в струну и как будто готово к прыжку, который, между тем, мучительно оттягивался. Нерешительность разливалась по внутренностям души и томительное ожидание чего-то неминуемого сменялось таким же томительным поиском разрядки для отвисшего сгустка дрожащей энергии. Он брался за все разом и немедленно чувствовал к занятиям непреодолимое отвращение и мерзость. Хватал жадно книгу и бросал ее, брал мысль и тут же швырял ее подальше или втаптывал в воображаемую пыль.
Маета и тягучее томление уложили его, наконец, без сил на диван. Он ворочался и юлил, возился как навозный жук или щенок с растянутой лапкой, не умея найти удобное положение. «Вот в такие минуты и вешаются.» — мелькнуло у него в голове. Стало душно и он решительно отворил окно. Из проема потянуло скользким ноябрьским воздухом, который быстро заполз в комнату погреться у батареи, и он в раздражении захлопнул створку и завернул замок. Он рухнул на диван навзничь и решил во что бы то ни стало не менять позы, пока не удастся уснуть.
Ехидный голос внутри него пробормотал: «Ни за что на свете не заснешь на спине. Не бывало такого.», но он отмахнулся от глупой мысли и настойчиво слепил веки, стараясь уснуть. Голос не унимался и зашептал вновь, с интонациями футбольного комментатора чужой команды: «Вот сейчас повернешься, как пить дать шевельнешься. Зачешется нос или какая другая холера приключится. В этом весь ты и есть. Обещания густы, да кармашечки пусты. Намерения, только одни намерения и больше ничего. Да. Ты думаешь, что бог целует намерения? Эх, простак. Поверил дуракам, которые пословицы по свету как сифилис разносят. А вот и нет! Плюет он на намерения, твой господь, вот что! На черта они ему сдались? Чихать он на них хотел, ему дела нужны, шаги и действия, как и всем прочим. Чем он, скажите пожалуйста, хуже других? Бродягу намерением не накормишь, детей обещаниями не вырастишь. Читая книжки, императором не станешь. Ну? Как будто, зудит нога-то? Точно! Зудит!»
И действительно — заныли жилы под коленками и со всей жгучей очевидностью, он неожиданно понял, что в таком положении ни за что на свете не уснет. Он сжал кулаки и скулы его напружинились. Стоит или нет отступаться от своего слова, когда видишь, что сморозил глупость? Есть ли обратный ход, без позерства, но и без унижения в таких случаях? Как следует поступать благородному мужу, если благородный муж свалял дурака? Тут же шепелявый червяк внутри его головы зазудел снова и засунул занозу в мозг: «А разве благородный муж может свалять дурака?» И эта неуютная мысль, стоило только позволить ей пихнуть ногу в дверь, потянула за собой бесчисленную вереницу родственников. И до того логически безупречных, манящих своей принципиальностью и блестящих глубиной честности, что невозможно было от них отмахнуться.
Эти мыслишки рассуждали наперебой о том, как легко жить тем, кто по четвергам умеет выскакивать из образа благородного мужа, чтобы делать подлости, каяться, сокрушаться и снова прыгать в благородное возвышенное седло. Судили о том, что это невероятно удобно иметь в рукаве туза всепрощения, потому что такая доктрина в высшей степени освободительна. Перемывали мыслишки косточки лицемеров и проворовавшихся благодетелей, и двуличных людей, которые на публике ведут себя не так, как в домашнем кругу. И такая почти революционная безапелляционность, этот страстный налет благородного отступничества, готовности на личную жертву, философской независимости и присутствия духа почти до слез изводили его и он начал кусать губы. Он не верил этим мыслям, они были слишком радикальными и бесчеловечными, но в то же время, ему бы хотелось обладать ими, быть человеком с такими моральными устоями, которые не жалеют своего хозяина. Потому что в самом деле, слишком много моральных принципов сторонились хозяев и авторов, деликатно обходили их стороной, зато беспощадно обрушивались на головы прочих. И вот стоять совершенным особняком, быть не таким, быть иным, особенным, нетривиальным, пусть даже в ущерб самому себе, было слишком пленительно, чтобы отказываться от этой возможности.
Но что было делать? Он подумал про саму эту мысль, точнее даже про факт ее существования в своей голове. Хорошо, что есть такая мысль, говорил он себе. Это-то и есть самое главное доказательство инаковости и особенности. Другие и не утруждают себя подобными рассуждениями, полагают их никчемными. А я сомневаюсь и сомнения возвышают меня. То есть я хочу сказать не возвышают, конечно, а только отделяют от толпы, сторонят и дают силы и способность глянуть сторонне, оглядеть, так сказать, процесс извне, стать на позиции наблюдателя и свидетеля — да, свидетеля, так хорошо думать. Вот так-то и осуществляется, так и возлагаются мученические венцы… И эта маета, она особенная маета, нетривиальная. Благодатная маета, ей следует в ноги кланяться, ждать ее с нетерпением и замиранием сердца, потому что она очищает, дает поток свежего чувствования, умягчает черствое сердце. Насладительное мучение… Вот оно как. И из глаз его стекли на подушку две умилительные слезы, чистые и прозрачные, почти детские в своем простодушии. На душе его сделалось как-то светло и легко, вся тянущая энергия вдруг растворилась и пропала, а вместо нее пришла приличная и тихая радость. Не радость даже, а только полурадость, намек на радость, обещание радости, но которого было довольно — более чем довольно. Он не заметил, как повернулся на бок, подтянул коленки к животу и, улыбаясь, уснул.