О романе Салли Руни Разговоры с друзьями (2017). Мысли и впечатления.
Молодую ирландку Салли Руни называют чуть ли не социалистической писательницей, «голосом миллениалов» (хотя их сложно назвать «безголосыми») и, если верить обложке русского издания ее романа, без нее уже нельзя представить себе современную литературу. Но лично мне роман Разговоры с друзьями Салли Руни кажется плохо отфильтрованным черновиком жадного романиста, который еще не научился редактировать. Я на чердаке писательницы-барахольщицы. Все тащит в книгу, ничего не выбрасывает. Зачем? Жалко.
В романе описана не жизнь, а фантазия о жизни очень юного и очень неопытного человека. Руни было 26, когда она писала Разговоры, и тут ее не в чем упрекнуть, кроме как в молодости. Однако, кому и зачем понадобилось возносить эту сумбурную прозу на литературный Олимп, я не знаю.
Как в жизни подростка, в романе ничто не имеет серьезных последствий. Можно делать все, что угодно, потом нужно написать наивное письмо-извинение и все будет как прежде, а может быть, даже еще лучше. Я тоже был когда-то уверен, что все можно исправить разговором или длинным письмом. Письма в романе, надо сказать, написаны плохо. Учитывая, что они — единственные доказательства писательского таланта талантливых писателей из книги, кроме аплодисментов и восхищения окружающих, странно, что письма неубедительны.
Существенные конфликты между героями происходят по телефону или письменно. Как будто Руни боится своих героев или просто не знает, что они должны делать, потому что не решается поместить их в одну комнату, из которой они не смогут сбежать под моросящий дождь при любом неудобном слове. Телефонный конфликт не лучше, чем «расставание в мессенджере», тем более, что это и не конфликт даже, а перепалка.
Главная героиня — юная поэтесса, которую даже в русском переводе, несмотря на весь феминистический пафос романа, упрямо называют поэтом. Но юная поэтесса насквозь зациклена на себе и делает, пожалуй, только два или три по-настоящему тонких и образных наблюдения за весь роман. Главное же его блюдо — бесплодное упоительное самокопание. О нет, я позабыл про возвышенные беседы персонажей об обществе (про которое они знают преимущественно из ленты новостей), и в честь которых роман, вероятно, и получил свое название. Возвышенные беседы, правда, сводятся к банальной демонстрации чьего-то интеллектуального превосходства (в основном, Бобби). Никаких диспутов и дискуссий не получается, когда один из участников просто хочет отлупить других, а те для его удобства сделаны из папье-маше. В любом случае, это перебрасывание модными цитатами и именами современных интеллектуалов, я не назову разговором. Вам просто нужно почитать Делёза. Ах, вы читали? Ну, значит, ничего не поняли.
Все в романе случайно, все поверхностно, все понарошку, как раны, которые наносит себе Френсис. Это вроде бы пугающее занятие, но оно не получает никакого развития, а как еще мы можем определить масштаб беды, если не из последствий? Отец Френсис пьет и находится на грани гибели? Не беда, необязательно же показывать что-нибудь определенное, пусть лучше он останется устрашающим фоном для страданий героини, травмой ее детства, за которой можно прятать свою безответственность. Отец из-за обострения, правда, не прислал вовремя денег на жизнь, но и это не проблема, ведь есть подруга, у которой можно брать молоко по утрам, и богатый любовник, который будет приносить пончики и куриную грудку. Зачем нам смотреть, как героиня охотится за скидками в супермаркетах, и краснеет у кассы, пересчитывая мелочь? Зачем нам смотреть, как она караулит в МакДональдс недоеденный чизбургер? Зачем нам смотреть, как она роется в мусоре или сдает одежду в ломбард, пока Ник ходит в роскошном пальто? Зачем нам думать, что она выпрашивает у него пальто, не потому что оно «красивенькое», а потому что ей холодно или потому что она надеется его продать? Нет, у героини не успевает назреть проблема, как ее сразу же кто-то спасет. Это ли не фантазия подростка: мечтать о независимости посреди уютной всесторонней заботы.
Ни из-за проблем с Ником или Бобби, ни из-за болезни Френсис не пропустила ни важных занятий, ни сроков сдачи эссе, не сорвала публикацию своего рассказа какой-нибудь выходкой. Ничто не имеет последствий, разве вы не знали? У вас какой-то неправильный мир. Никто всерьез не обиделся на нее, ничто всерьез не поменялось в ее жизни ни из-за одного из ее решений. Все носят Френсис на руках и сдувают с нее пылинки, потому что она Френсис, а Френсис не нравится, что она Френсис. Занавес.
Все или почти все серьезное и большое происходит за пределами книги, и я больше тянусь к тем другим событиям, потому что они для меня бесконечно интереснее. Я хочу, например, почитать о том, как Ник попадает в психиатрическую лечебницу, как его жена в это время заводит роман с его лучшим другом, как она признается в этом Нику, как они собираются разводиться, но решают не усыплять больной «псевдобрак», пока не найдут чего-нибудь получше. Их разговоры, их конфликты, их страдания мне интереснее, потому что им есть что терять. Почему ты не написала об этом, Салли? Или почему не написала о своей истории со стороны Ника и Мелиссы, ее драматический потенциал манит меня намного больше — всегда интереснее наблюдать за героями, которые хотят и боятся чего-то определенного.
А чего хочет Френсис? Чего она боится? Руни прекрасно формулирует цели своей героини в полушутливом, но от этого еще более пугающем внутреннем монологе. Френсис мечтает «достичь просветления» и «быть классной девчонкой». Прекрасные, ни к чему не обязывающие цели (особенно для человека, который называет себя коммунистом). Довольно удобно, что эти цели ни к чему не обязывают ни героиню, ни ее автора. Потому что отыскать точное внешнее отображение внутреннего мира непросто, трудно найти для персонажа такую цель и такую проблему, которые вывернут его для нас наизнанку и обнажат, обострят его внутренние конфликты, оставаясь естественным продолжением глубинных противоречий.
Патрик Зюскинд, например, в Парфюмере нашел идеальную внешнюю цель для паталогического нарцисса Гренуя: он хочет забрать у других и присвоить себе то, чего лишен сам. Нарцисс не способен любить другого, но может тянуться к качествам, которых у него нет, чтобы забрать их себе прямо или косвенно. Лишенный запаха, но одаренный тончайшим нюхом, Гренуй убивает дивно пахнущих девушек и собирает, ловит их запах, чтобы приготовить духи и самому пахнуть также неотразимо, даже еще неотразимее. Я сомневаюсь, что можно отыскать лучшую метафору нарциссической навязчивой жажды любви при паталогической неспособности к ней. Попробуйте-ка перебрать человеческие органы чувств и убедитесь, что запах — единственный выбор. Руни потрудилась недостаточно, она нащупала в черновике зерна персонажей, начатки истории, но вместо того, чтобы переработать это все в ладную и цельную историю, кажется, просто опубликовала черновик.
Я думал о подтексте романа и искал намеков на то, что все это — сатира в духе Ларри Дэвида, комедия о нарциссах, которые все воспринимают чересчур серьезно, потому что не различают границы между миром и собой. Искал, но не нашел. Я искал признаки того, как Руни по-чеховски взвешивает слова своих героев и их поступки, как поверяет первые вторыми. Искал, но не нашел. Я искал глубины социальных контрастов, боль от того, что весь мир для везучего меньшинства сжался до размера экрана, и мы отчаянно и лицемерно пытаемся выплескивать этот экранный мир на своих живых знакомых. Искал, но не нашел. Искал, как Руни пытается разобраться в абсурде, пытается понять, что превращает нас в приветливых лицемеров, что толкает нас на путь либерального самоистязания странными правилами «широких» взглядов («ты спишь с моим мужем, давайте как-нибудь все вместе поужинаем»). Искал, но не нашел.
Я понимаю, что я сегодня на десять лет старше, чем была Руни в 2017, когда публиковала роман, а у меня за душой ноль опубликованных романов и поэтому мою критику можно легко замести под диван как шелуху самоуспокоительного превосходства. Но на такое могу быть способен я в роли писателя. А в роли читателя я просто тоскую по сильной литературе. Сильная литература не проходит рябью по глади души, она проникает в глубину и там пускает корни. До сегодняшнего дня я потрясен социальной и психологической чуткостью Флоберовской Госпожи Бовари, я часто думаю об Эмме и ее муже, вспоминаю и использую эти образы французского мещанства. Живет во мне и Ашенбах и Тадзио Томаса Манна из чувственной повести Смерть в Венеции. Герои Мисимы настойчивыми призраками блуждают по моим мыслям. Герои Разговоров не были частью меня, даже пока я читал роман.
Когда Френсис отправила влиятельной знакомой свой первый рассказ, который написала за несколько часов, даже не редактируя, я расстроился. Я понимаю, что дальнейшая бурная реакция на этот рассказ призвана показать нам, какая Френсис талантливая. Но я подумал, неужели, Салли, ты сделала то же самое?
Профессиональная гордость даже не пробивается сквозь личную жизнь героев, частное глотает общественное, не давясь. Никакой дилеммы, никаких противоречий или угрызений совести — творческая элита даже не разговаривает о своем труде. Актер Ник не размышляет о театре, писатели Френсис и Мелисса не обсуждают литературу (об издательском бизнесе беседовали два проходных героя и именно в таком формате: «Валери и Дерек обсуждали издательский бизнес»). Труд у персонажей случайный, фоновый и хотя Френсис вроде бы пытается писать каждый день, а Мелисса заявляет, что она «трудоголик», но литературным чтениям с вином и переглядываниями Руни уделяет значительно больше страниц. Творчество в романе предстает неконтролируемым актом, как нервный тик или депрессия, художник его почти никак не контролирует и оно мало отличается от болезни. Если бы это была позиция автора, тезис, который Руни исследует, мне было бы интересно, но это не так. Не касается Руни и отчуждения труда, включая труд творческий, хотя это было бы вполне логично на подготовленной почве. Современная классовая борьба кишит интересными противоречиями, которые писатель-марксист не может игнорировать, но, похоже, для автора социалистическая мысль — такая же популистская демагогия и валерьянка для совести, как для ее героев.
И все-таки для меня больнее всего видеть идеалистическую карикатуру на художественное творчество. Тем более от человека, судя по всему, знакомого с материализмом. Почему мы упрямо считаем творчество ленивым увлечением избранных, а не кропотливым, внимательным трудом? Почему нас восхищает, а не обижает пренебрежительное отношение художников к своей работе, а значит и к нам? Меня возмущает читательская непритязательность. Почему мы стали так мало требовать от писателей? Почему готовы жадно глотать недоваренный суп из самокопания и случайных событий, который по вкусу очень отдаленно напоминает жизнь? Когда мы успели так изголодаться?