…а ему семнадцать, в два раза меньше, чем тебе, и он делает то, что ты всю жизнь хотел делать, о чем лелеешь надежду, что тебя еще не признали и не заметили, что придет еще твое время, а он уже делает и делает это гораздо лучше. И ты начинаешь искать оправдания. Себе, ему, всему, что в этом мире именно так, как есть, а не по-другому. Думаешь, что было правильно годами откладывать, потому что как же иначе? Ведь, причины! Думаешь, что у него были другие обстоятельства, ему не нужно было ухаживать за больной матерью, поднимать трех братьев и работать по ночам, чтобы оплатить обучение. А потом понимаешь, что и тебе не нужно было. Но ты уже готов обзавестись больной матерью, тремя братьями и ночной работой, чтобы иметь хоть какие-то аргументы.
Конечно, все еще впереди. Ведь никогда не поздно. Зато начинаешь не с голой задницей, не с чистого листа, опыт и навыки они, знаешь ли, требуют времени… Но всякий раз, когда дело доходит до дела, получается, что все-таки с чистого. Что навыки, оказывается — кто бы знал? — появляются в процессе работы, а впитывать чужое мастерство — хороший способ никогда ничего не делать.
Ну, пусть я не сделал чего-то большого, о чем всегда мечтал, о чем думал, пусть моя аудитория, благодарная и восторженная, существует только в моем воображении, но ведь было много всего… И далее следует длинный список разноразмерных, значимых только для их обладателя мелочей, которые обычно коллекционируют те, кого очень и очень жалко.
И потом, а зачем вообще все это нужно? Что есть действие, если мысль изреченная — есть ложь? Что, как не чванливое тщеславие заставляет писателя браться за перо, композитора — касаться клавиш? Почему воображение, мысль моя сами по себе не ценны, а приобретают значимость, только когда я делюсь ими с кем-то еще, и чем больше людей знает мою мысль, тем она значимей и весомее? Кто я тогда? Кто творец в таком случае — пророк для своей публики или раб ее, подобострастно ожидающий одобрения, добровольно и с беснующейся радостью отдающий себя на ее суд и растерзание? А если и верно, что всякое искусство коллективно, что без слушателя нет говорящего и без читателя нет писателя, тогда что толкает художника поставить свою подпись в углу полотна? Не гордыня ли? Если пророк ты, сосуд, если рукой твоей руководит само провидение, для чего тогда в углу твой росчерк? Из жадности, может быть? Тогда верно ли, что творец жаждет творить, что что-то внутри него, какой-то дивный источник лучистого света толкает его на тернистый и долгий путь? Или низкое и совершенно пошлое желание быть вознесенным, обожаемым, любимым, обласканным вниманием и восхищением толпы? Если бы истинной целью художника было бы благо общества, если бы был он только проводником прекрасного в наш тусклый мир, не должны ли бы все шедевры оставаться достояниями всего человечества, которое в прославлении их сыграло не меньшую роль, чем автор, из благоразумной скромности пожелавший остаться безымянным? Но ведь это не так и ужасно представить, что мы любуемся творениями, возможно, не самых даровитых проводников и гениальных пророков, а только самых жадных, самых чванливых, самых тщеславных представителей нашего вида. Разве захочу я принять участие в этом гнилом представлении, в этой гонке гордыни и ненасытности? Если мотивы мои дурны, так может быть и к лучшему тогда, что я не потакаю им?
Чего только не выдумаешь, чтобы не подниматься с дивана.
И ты злишься… Злишься на того семнадцатилетнего, который украл твою мечту, который живет твоей жизнью, который… просто выскочка, да и то, что он делает, не очень-то хорошо, ерунда, прямо скажем. У тебя было бы лучше. Вот из-за таких, как он, таким как ты и не остается места. Печально…
И потом, когда все это проходит, когда больше не нужно негодовать, и что-то другое увлекает внимание, ты возвращаешься к давным-давно заключенному с совестью пакту: тайная надежда продолжит почесывать эго приятным “а может быть”, а ты ничего не будешь делать, чтобы реальность ненароком не разрушила эту надежду. Ни-че-го!