Centro Cultural Recoleta, много людей, Алиса визжит и бегает между людьми и экспонатами. Большой зал со сводами, арками, с высокими потолками и ровным бетонным полом, где можно носиться, а мама и папа не будут без конца одергивать и тормозить. В такой акустике мне самому хочется визжать, хотя я и не умею делать это так пронзительно, как дочь. На стенах висят эко-постеры: дерево с ногами красного цвета, гранат-сердце, солнце теснят черные стенки ущелья, удав глотает земной шарик… Постеры, даже самые талантливые, почему-то напоминают что-то из комнаты подростка 90-х: у кого-то висел Ван Дамм, у кого-то AC/DC, у кого-то Metallica, а кто-то наверняка цеплял скотчем на дверь или на стенку шкафа с красно-черными разводами «под дерево» что-нибудь животрепещущее вроде нежных черных лепестков бархатца в форме и в цветовой гамме знака радиационной опасности.
Люди заполняют зал как кровь желудочки: они то прибывают шаркающей толпой, то исчезают почти совсем. Алиса тянется к постерам. Неестественные правила музеев, где красивые штуки нельзя потрогать, двухлетний малыш воспринимает как нелепость, которой они, в сущности, и являются. Галерея или музей своей атмосферой и логикой создают барьер между человеком и искусством, стену, в которую отчаявшиеся художники потом стучат головой и ногами. «Не бегай, не трогай, не визжи» — осмысляющих жизнь поразительно раздражают ее непосредственные проявления.
В другом зале полутьма, ребенок держится ближе, убегает не так быстро и не так далеко. На полу разлеглись пластические композиции: вот что-то среднее между веткой и человеком листает книгу однопалой, неестественно-квадратно выгнутой «рукой», вот кресло с ноутбуком и вытянутыми бутылками вокруг стоит пустым, зато из спинки торчит рука и голова лежит на руке. Между такими гибридами можно ходить, разглядывать, следить за причудливыми изгибами форм, которые похожи на искусственно выращенные растения, на ветку, которой нужно обогнуть забор или на арбуз, который принимает форму ящика нам на потеху. На прямоугольном постаменте спиной к нам сидит постаревшая русалка и длинные рыжие волосы спадают ей на голые груди, которые выглядят гораздо моложе лица и оплывших локтей. Она смотрит на стену, куда проектор с потолка льет картинку моря и голубого неба со сливочными горами облаков, но время от времени поднимается снизу бурый дым и как чернила в воде растекается по экрану пирокластический поток, пока не заполнит всю стену. Свисают с потолка причудливые химеры с лиловыми гигантскими языками, перекошенными ртами, сложенными из тонких металлических полосок, деформированные или недооформленные, порожденья верных учеников Кроненберга, они покачиваются на кондиционерном ветру. У входа, за стеклами в темном шкафу вращаются композиции из стекла и металла, вероятно, из мусора, найденного на берегу. Вращается всунутый в песок ключ, пытаясь то ли отомкнуть, то ли запереть неподдающийся замок, крутится над песком под лампой на медной цепочке с крупными звеньями что-то напоминающее скелет рыбы, составленный из длинных обломков зеркала, торчит из стены и поворачивается вокруг своей оси невозможным продолжением нормальной пронации кисть манекена, слегка задевая песок чуть согнутыми пальцами.
Эта кисть заворожила Алису и она искала ее, возвращалась к ней, смотрела снова и снова, и согласилась уйти только после того, как я снял кисть на видео, чтобы ее можно было забрать с собой. Второй круг по залу Алиса проделывала у меня на руках и недалеко от пожилой русалки, под химерой Кроненберга она задумалась о судьбе кисти: «Она там крутится. Скоро выключится.» Я удивился этой простой логике. Ребенок не сомневался в искусственности этого вращения, в человеческом интерфейсе причудливого экспоната и резонно предположил, что где-то там есть у этой кисти выключатель. Удивился еще и потому, что эта задумчивая ремарка повернула мои мысли в новое русло. С самого начала мне казалось, что этот зал — молчаливый укор цивилизации, протест против искажающего и тлетворного влияния человека и его неумолимого прогресса на природу и на самих людей. Мы превращаемся в кресла, врастаем в землю, тянемся ветками-руками к электронным источникам света и развлечений, разлагаем на атомы, подчиняем или перемалываем все на своем пути, и стареем за разглядыванием фантазий о собственной гибели.
Но кисть скоро выключится и значит, вся эта оплеуха цивилизации замолкнет без самой цивилизации. Не будут крутится кисть, ключ и рыба, потухнет проектор с небом и дымом, антуражный свет, на который Рамиро Кесада Понс, вероятно, потратил много дней работы, погаснет и все утонет в темноте, как Помпеи, накрытые пеплом, или как уборная, где выключили лампочку. Невозможно протестовать против цивилизации с ее помощью, тогда, может быть, это и не протест вовсе. Синтез, размытие границ между объектом и субъектом, между креслом и человеком, воспоминание будущего, глубоко корнями уходящего в блаженное время фроммовского рая, когда человек не отделился еще от природы, не противопоставил себя ей. Или комментарий и мнение на человекоцентристскую индивидуализацию и самоидентификацию. Мы познаем себя, щупая границу восприятия, и определяем себя через отрицание: я — не кресло, я — не моя мама, я — не кот. А что если я и есть кресло? Как тогда будет выглядеть моя жизнь, моя психика, моя мораль, когда граница соприкосновения с миром раздулась и включила в себя и диван, и маму, и кота? Или…
Все это, разумеется, бессильное отрицание жизни, отрицание самой возможности ее познания, которые неизбежно вытекают из идеалистических представлениях о действительности и необходимом недоступном и непознаваемом пласте чистого духа. Если отбросить эту мишуру как ненужное — хотя иногда очень сладостное — усложнение, то все это окажется бредом и сном, нагромождением, защитой и истерической фантазией незрелого сознания, напуганного противоречием. Можно прятаться от противоречия в иллюзиях, можно отрицать его или выстраивать целые системы «новой» культуры, а можно проснуться, встретиться с ним и разрешить его. Больше, чем слияние с креслом или месть разозленной природы меня пугает нежелание просыпаться. Во сне часто что-нибудь кажется слишком значительным, слишком важным, чтобы забыть, а наутро уже стыдно и вспомнить.